Попалась мне в руки книга "Трагедия юности и улыбки судьбы" калужского журналиста Юрия Зельникова о композиторе Серафиме Туликове, изданная в 2005 г. Книга в форме многочисленных интервью с композитором, которые Зельников проделал в конце 90-х гг.

Кое-какие места (например, подробности появления некоторых песен, характеристики коллег, нравы в композиторском цехе) стоит привести на форуме, посвященном советской песне.

-- В 1951 году я написал "Марш советской молодежи". Эта песня была написана на стихи поэта Михаила Вершинина. Я принёс её в ЦК ВЛКСМ с перспективой её участия в конкурсе песни на Всемирном фестивале молодёжи и студентов в Берлине. Это было где-то в июле-августе. Когда ее в ЦК комсомола послушали, то сразу сказали: "Отличная вещь. Есть хорошие шансы на первую премию!" Я, радостный, удалился. И вдруг как-то позже раздается звонок. Снимаю трубку. Слышу голос:
- Здравствуйте, говорит Кочемасов, секретарь ЦК ВЛКСМ. Серафим Сергеевич, Вы нам принесли свой "Марш советской молодежи". Очень даже хорошая песня. Но эти стихи не пойдут.
-Почему не пойдут? - встревоженно спрашиваю я.
-Видите ли, поэт Вершинин - это не та фигура, которая должна представлять нашу страну на Фестивале. Дело в том, что он в конце войны, будучи военным корреспондентом, издал на тер-рии оккупированной Германии, в тамошней типографии, свои произведения. Это недопустимый поступок для советского человека. И, конечно, произведение, где есть стихи поэта с такой репутацией, мы не можем выставлять в качестве соискателя на таком важном международном мероприятии. Поэтому мы Вам настоятельно рекомендуем поработать с другим поэтом и заменить текст Вашего марша.

-- Вот это, думаю, номер! Звоню Вано Мурадели, так как знал, что у него тоже готовилась песня на стихи Вершинина на этот же конкурс. Оказывается, и ему уже тоже звонили из ЦК комсомола по этому поводу. Но Вано был человек гордый и категорически отказался менять текст. Он считал Кочемасова слишком мелким человеком, не хотел подрывать свой престиж и идти на поводу у какого-то там комсомольского чинуши. Так и загубили ему очень хорошую песню и никуда её не послали. Я её слышал от него, так как Вано мне доверял. Мы с ним были в очень хороших, дружеских отношениях. И вот, значит, случилось удивительное продолжение этой истории через много лет. 8 апреля 1998 года в Союзе композиторов был вечер, посвящённый 90-летию со дня рождения Вано Мурадели. И на этом вечере, в присутствии его дочери, я рассказал всю эту историю. И исполнил ту самую песню Вано, которую загубили 47 лет назад и которую я слышал только один раз в жизни. Приняли её замечательно...

А тогда, в 51-м году, я попал в крайне неприятную историю. Что же было делать? Загубить такую хорошую песню? Просто рука не поднималась. Тогда я звоню Евгению Долматовскому и предлагаю ему написать к моей мелодии новый текст в том размере, который был написан Вершининым. Долматовский приходит ко мне, и мы начинаем вместе с ним работать. Вдруг звонит сам Вершинин:
-Серафим, ты что там? Задумал менять мой текст?
-Ого! - думаю. - Уже всё известно!
-Не вздумай этого делать! - рычит в трубку Вершинин.
-Да ты что? С чего это ты взял? - отвечаю я ему с тоской.
-Я сейчас иду на приём к самому Берии! Это просто черт знает что такое!

Так я разговариваю с Вершининым. А в это время у меня сидит Долматовский и пишет новый текст к песне. Через какое-то время опять звонит Вершинин.
-Серафим, я сейчас в приёмной у Берии, сижу вторым в очереди. Ты не поддавайся на давление! Держись!

Ну и что прикажете в такой ситуации делать? На меня давит Кочемасов, секретарь ЦК комсомола, ответственный за культуру. Я-то прекрасно знаю, что если оставлю в песне текст Вершинина, то мне премии не видать как своих ушей. Так и пришлось переделывать текст уже вместе с Долматовским. Слова запева были написаны заново. Иначе нельзя - плагиат будет: можно за это и в суд подать. Потом Вершинин перестал мне звонить, понял, что бесполезно всё это. Мой вариант марша на стихи Долматовского получил первую премию, а Мурадели тогда ничего не получил. Вот такие были времена. Но Вершинин после всего этого на меня не сильно обиделся, так как всё понимал. И мы с ним потом в нормальных отношениях были.

Некая организация проводит конкурс и, соответственно, предъявляет свои требования к его участникам. Какие - это полностью ее дело. Сегодня на любом конкурсе будет то же самое. Требования к участникам предъявляются организаторами. Не хочешь - не участвуй. И почему неучастие называется - загубить песню? Кроме этого конкурса ее деть некуда? Пусть просто так звучит.
Иное дело, что в описанные годы компохиторы и текстовики спокойно могли предъявлять любые претензии к любым организаторам и считали, что эти претензии оправданы. Это потому, что свободы у них было в разы больше, а вовсе не меньше. Сегодня при подобном отказе (неформат, нежелательный исполнитель или автор) никто даже не удивится и не подумает права качать или претензии высказывать. Это стало обычной нормой. Не берут песню или исполнителя в ротацию, не пускают на ТВ, не пишут в перстижной фирме - их право. Почему же в советское время невыпуск в ротацию на радио называлось - запретить или загубить? Сегодня ограничений в разы, но никто что-то не рыдает о "запретах", типа, так и должно быть.

Зашел у нас разговор о Дунаевском.

-- Одной из причин популярности песен Дунаевского (помимо их самих, их яркости) было то, что Исаак очень грамотно строил их запоминание слушателем. При получении им заказа на музыку к какому-либо кинофильму, он первым делом спрашивал:
-Песня в фильме есть? Сколько раз повторяется?
Режиссёр ему обычно отвечает:
-Ну, в увертюре звучит, затем ещё героиня споёт. И, может быть, можно будет ещё в финале дать разок.
А Дунаевский в ответ решительно заявляет:
-Нет, чтобы было повторено десять раз! Не меньше!
-Да у меня же весь фильм уже выстроен, Исаак Осипович!
-Ну тогда подумайте ещё, - невозмутимо отвечал Дунаевский, - как можно перестроить.

В результате просмотр кинофильма превращался в сеанс разучивания песни зрителями. И народ, выходя из кинотеатра, уже сразу напевал новую песню Дунаевского. Вот, что значит проникновение в особенности восприятия песни, понимание законов воспринимаемости.

-- А каким был Исаак Осипович в общении?

-- Дунаевский был очень скромным человеком. Помню, в Рузе он ходил в простых ситцевых шароварах. У меня ещё снимок есть, где он снят с Мокроусовым. Стоит такой русский рубаха-парень (конечно, подшофе), рубашка расхлястана. А рядом - скромный Дунаевский, маленького роста в шароварах. Он вообще очень просто одевался. Не пижон был. Удивительный не пижон. Дунаевский, Вы знаете, этим не жил. Он - музыкант. А всё остальное для него было внешнее, вторичное. Он даже зубы себе не вставлял. Вечно у него они были не в порядке: неаккуратные, качающиеся. Вот такой он был. Курил по-черному. Выпивал. Ну и умер от того, конечно, что курил и дирижировал, когда уже нельзя было этого делать. Ему врач сказал: "Вам - ни дирижировать, ни курить, не двигаться сильно нельзя! Ни в коем случае! Для Вас это яд!" А он всё это игнорировал. И вот однажды приехал домой, - жил он на Дорогомиловской улице. Шофер остался внизу, а Исаак поднялся к себе на 4-й этаж. Вдруг ему с сердцем стало плохо. У Дунаевского везде был расставлен валидол. Но он не добрался до полки с лекарствами. И - готов! Служанка сбежала вниз и кричит шофёру:"Исаак Осипович умер!"

-- То есть никакого отношения его сын к смерти отца....

-- НИКАКОГО! Никакого отравления, никакого самоубийства! - перебивает мою мысль Туликов. - Это всё обрастает легендами безо всякого на то основания. Исаак Осипович был очень талантливый, но непростой в общении человек. И, конечно, имел свои слабости.

Так, одно время почему-то стал ко мне плохо относиться и сильно мне вредить. А всему виной оказалась простая зависть. Дело в том, что И.Дунаевский так же, как и я, посылал на 3-й Фестиваль молодежи в Берлине своё произведение "Песню молодежи" на стихи М.Матусовского. Тут, надо сказать, случилась целая история. Дунаевский опоздал послать песню вместе с первым заходом, когда послал я и другие конкурсанты. И уже затем он специально ходил к начальнику музыкального управления в комитет по делам искусств Сурину и просил дать возможность дополнительно послать свою песню на конкурс. А чтобы это не выглядело вызывающе, одновременно уговорил для сравнения рассмотреть также и песню композитора Леонида Бакалова на стихи Макса Лапирова. Последних, конечно, сразу отсеяли из-за слабины, а песню Дунаевского послали-таки на конкурс в Берлин. Но из этой идеи вышел большой конфуз, так как в результате Дунаевскому (мэтру!) дали только 4-ю поощрительную премию. Для него это был, конечно, большой удар по самолюбию. И он почему-то решил отыграться на мне, как на победителе того конкурса. И после всего этого Дунаевский долго мне вредил. Так, например, мне едва не отказали в выделении квартиры в новом кооперативном доме, хотя я её уже оплатил. Просто не давали ордер и предлагали въезжать в другую квартиру, меньшую по площади. А за всем этим стояли амбиции Дунаевского. Хотя формально он говорил (я это слышал через других), что он обиделся на меня за то, что я, дескать, плохо отозвался о его "Школьном вальсе".

-- А это было не так?

-- Да нет, конечно! Я не считаю "Школьный вальс" плохим. Это ему зачем-то нашептал композитор Грачёв, мой сосед по дому на Беговой. Но главная-то причина неприязни Дунаевского ко мне была именно в том самом злосчастным конкурсе и успехе моей песни "Марш советской молодежи".

-- Да, видно, композиторы - народ завистливый.

-- Ещё как! И я тоже, бывало, завидовал другим. Но с Дунаевским мы всё-таки, в конце концов, помирились. Как-то в Рузе я увидел его и говорю: "Исаак Осипович, как-то странно и некрасиво всё это получается". Он мне кивает в ответ и отвечает: "Да, пора кончать, Серафим!" А что "кончать", когда с моей стороны против него у меня ничего не было! Так и закончилась эта история. И отношения у нас стали нормальными. У меня до сих пор сохранилась фотография моей дочери Али, которую он сделал в Рузе. Но вскоре Дунаевский умер.

-- И часто Седой с Мокроусовым пили?

-- Да. Пили практически каждый день, запоем, ну иногда через день. Как воду, как газировку. - Туликов осуждающе качает головой.

-- Помню, Георгий Ходосов, поэт, рассказывал мне одну историю. Крепко выпивавшего композитора Бориса Мокроусова одно время семья просто изолировала от всех его дружков-собутыльников. И жена за ним жестко следила, чтобы он не сорвался. И вот однажды Мокроусов звонит Ходосову и предлагает тому поработать с ним, написать песню. Георгий с радостью соглашается. Мокроусов приглашает его к себе домой. И незаметно от жены, как бы невзначай, говорит Ходосову по телефону:
-Кстати, Жора, захватите, если не трудно, с собой пару бутылок водки. Для начала творческого процесса, так сказать.
Тот, ничего не подозревая про организованную осаду, берет с собой водку и приходит к Мокроусову домой. Они запираются в комнате. Домашние слышат, как играет рояль, думают, что там идёт работа. А затем уже выползает Мокроусов. И родные сразу набрасываются на Жору Ходосова:
-Что же Вы наделали? Как же Вам не стыдно!
А он-то и не знал ничего про все эти их строгости и запреты. Вот так и сгорел человек.

-- С Седым ещё вот какая история была. Я никогда не забуду, как нас вызвали в Рузу писать новый Гимн СССР. Это было как бы неофициальное теневое заседание - сбор композиторов. И вот, значит, первые дни. Я пришёл в столовую, сел за стол. Тогда ещё в Рузе старое здание столовой было. Хорошая, маленькая, уютная столовая-ресторан, все усаживались. Рядом сидит Арам Хачатурян, Седой с женой Таней, кто-то ещё. Помню, что Мокроусова точно не было.

Помню, Хачатурян разозлился, что ему дали какой-то там овсяной каши. Ему нельзя было есть всё подряд. У него язвы были в желудке. То нельзя, это нельзя... Ему неприятно. А он мужик здоровый был, импульсивный. Любил поесть и выпить.

А мне было тогда года 43-44. Самый расцвет мужчины. Я ещё тогда "принимал вовнутрь" и неплохо. И я, конечно, говорю официантке: "Нюрочка, принесите 150". Спокойно так себе сказал. Я - взрослый мужчина. Арам, мы знали, тогда не пил. И я тогда спрашиваю у Седого: "Василий Палыч, а Вы-то что же?" А жена его тут же вмешалась и в ответ: "А Вася завязал". - "Ну, - я говорю, - так чуть-чуть, за компанию!" -- "Нет! Нет!" - "Ну, думаю, посмотрим!"

Нюра приносит мне выпивку. И я её около половины, залпом молодецким: "Оп!" И сейчас же за салат и что-то там ещё. Сижу, закусываю. А Седой напротив меня сидит. И видит, как я, эдак, с азартом щелканул эти 75 г. Тут же и закуска на столе. Ну что ещё надо для настроения?

Седой сидит, молчит. И вдруг говорит: "Вот черт возьми, а где моя вилка? Лежала же здесь сейчас вилка. И вот - нету!" "Вася, да была же вилка!" - говорит Таня, его жена. "Не знаю! - отвечает Седой. - Сейчас пойду да принесу!" - "Да зачем ходить? Нюра тебе принесёт. - "Нет, я сейчас сам схожу" - решительно говорит Седой, идёт в раздаточную и приносит себе вилку. Все хорошо. А потом такая же история повторяется то с горчицей, то с солью.

И постепенно, постепенно он доходил до кондиции.

-- После соли и горчицы ему уже было хорошо?

--Да. И вот сидит Седой, и уже размяк, расплылся. Потом уже и жена заметила это и говорит: "Васенька! Это когда же ты успел?" А он в ответ только улыбается.

А у него просто была заначка. Тут же, на кухне. В раздаточной стоял старый буфет. А за ним было спрятано пол-литра и стакан на ней вместо пробки. Седой подходил и преспокойно себе наливал. Хвать полстаканчика и ему нормально. А потом ещё понемножку. И вот так раза четыре он прикладывался за обед. Хватит ему. Вот тебе и "завязал"! Пьющего отучить - это, знаете....

Я-то все это за столом открыто делал. По-моему я был тогда без моей жены. Если бы с ней, мне тоже бы влетело как надо. А тут за Седым жена следит, как коршун. Он же пил всё время, не просыхал.

-- Сильно пил?

-- Да. Он не мог держаться. Вот Мокроусов и он. Мокроусов от этого сгорел в расцвете лет. Погиб от водки. Ну и Седой тоже.

Седой в последние годы злой стал невероятно. Потому что молодежь, молодые находили новые средства в песне и шли вперёд. А он остановился. Это его страшно бесило, вводило в ярость. Он ездил по стране на гастроли с концертами, ну, типа, творческих вечеров. Старые песни его исполняли. Он сам просто надух не переносил всего нового и всех новых, которые тогда появлялись. Эх, у каждого свой конец...

-- А о других известных композиторах могли бы что-нибудь рассказать? Например, о Фрадкине, Френкеле. У Вас с ними какое-то общение было?

-- С Фрадкиным было теплое общение. Мы с ним подруживали. Водочку иногда пропускали. Ездили на концерты в Ленинград. Мы не были с ним какими-то закадычными друзьями, но дружба с ним была. Хорошая. Кстати, именно Марк первый заявил Борису Александрову о том, что у малоизвестного композитора Серафима Туликова появилась великолепная песня "Мы - за мир!". Вот за это я ему вечно благодарен!

-- Вы говорили, что несколько лет её фактически не знали. Текст даже пришлось менять.

-- Да, только уже в 1950-м году, примерно, она широко зазвучала.

-- Ну, а кроме эпизода с Александровым, как Фрадкин к Вам относился? Что он был за личность?

-- Ко мне он хорошо относился. Но я Вам скажу так. Фрадкин - не музыкант.

-- Как так, Серафим Сергеевич? - пришла пора изумляться мне. - У него же масса замечательных песен!

-- Фрадкин не был музыкантом. Он - мелодист, - Туликов делает акцент на этом определении и продолжает: - Особый, нестандартный, яркий. Он, надо сказать, как-то умел подбирать необычные интонации. И эта необычность вызывала у других композиторов какую-то неприязнь. А песни его люди, публика с удовольствием пела!

-- И слушатели его любили.

-- Да, любили.

-- А в чём же разница между музыкантом и мелодистом?

-- Мелодист, он может только мелодию напеть. В лучшем случае - наиграть её. А музыкант - это человек, имеющий образование, знающий гармонию, полифонию. Я вот консерваторию окончил. У меня для песни была огромная база.

-- А разве Фрадкин не имел специального музыкального образования?

-- Почти никакого! Он просто подыгрывал себе на аккордеончике.

-- И всё? То есть, фактически он был композитором-любителем?

-- В общем - любитель. Мелодист. Но он умел хорошо создавать мелодии.

-- Серафим Сергеевич, а Ваши впечатления о Мурадели? Что он из себя представлял, как личность? Конечно, если Вы с ним общались.

-- Общался и очень много. Мурадели мне очень доверял. Очень. Мы с ним были на короткой ноге. Он, кстати, был до меня председателем Московского отделения Союза композиторов, а меня назначили после его скоропостижной кончины.

Мурадели был армянином по национальности, не грузином. Он - выходец из Гори, места, где родился Сталин. Может быть, поэтому именоваться Мурадели, а до этого был Мурадовым или Мурадяном. Вано был гордым человеком. Я уже Вам рассказывал про историю с его песней, когда он отказался менять в ней текст М.Вершинина. И в то же время Вано Ильич был чрезвычайно артистичным. Идет, например, на сцену в президиум или на трибуну выступать. Ему нужно было, скажем, выступить и что-то там сказать. И пока он идёт на сцену, по пути обязательно на меня взглянет. Подмигнёт мне незаметно так, а потом выходит и громко начинает: "Товарищи!" Ну и так далее, как полагается, говорил очень важно серьезные вещи в политическом, патриотическом стиле. Красноречиво, сочно, эмоционально говорил. Больше даже назидательно. Старался так немножко под Сталина работать. Манерами и акцентом чем-то Сталина напоминал.

-- Насколько же Мурадели был искренен, когда говорил серьёзные вещи? Получается, что все эти свои выступления сам он всерьёз не воспринимал?

-- По его подмигиванию мне было это ясно. Всё это было артистично, хотя он и говорил по делу. Что-то было в нём от хорошего артиста. Однажды он сказал мне интересную вещь, очень интересную. "Знаешь, Серафим, чтобы писать хорошие патриотические песни, надо быть немножко наивным". Вот это подлинная, дословная его фраза, которую я крепко запомнил. А там уж разбирайте и понимайте её как хотите. И, на самом деле, ясно, что надо быть в этом деле наивным, невинным. Вот если ты наивен, то тогда, действительно, веришь в то, во что верить довольно трудно, во что верить, в общем-то, действительно, наивно.

Они многое говорят не только об описываемом предмете, но и об авторе тоже...

Впрочем это не совсем мемуары, скорее творчество некого современного журналиста по мотивам...

Сообщение отредактировано модератором lake 22.08.2007 12:59

"Они многое говорят не только об описываемом предметере, но и об авторе тоже...

Впрочем это не совсем мемуары, скорее творчество некого современного журналиста по мотивам..."
=================================================================
Вне сомнения! Туликов здесь довольно своеобразно предстаёт на протяжении всей книги (тут очень длинный и довольно нудный рассказ о его юности, о разводе родителей, о смерти матери и прочее, довольно интересный рассказ об эвакуации в Алма-Ату и вообще о военном периоде, ну и т.д.)

Насчёт журналиста. Тут действительно интересно. Конечно, именно он определял параметры бесед да и их темы. Меня лично больше всего поразило ОТСУТСТВИЕ РАЗГОВОРОВ СОБСТВЕННО О ПЕСНЯХ, об их истории, контексте написания и т.д. Идёт постоянная, свойственная для нашего времени, разборка того, кто как кому завидовал, вредил, подношки ставил, как Туликов квартиры, дачи и машины вышибал, как клянчил премии и концерты по ТВ. Ну в общем вот так. Конечно, НЕКОТОРЫЕ детали довольно интересны, но в целом это, конечно, АБСОЛЮТНО неполноценные мемуары.